Запах соли, крики птиц - Страница 7

Мельберг посмотрел на листок, глубоко вздохнул и набрал номер.

Они вновь поругались. В который по счету раз, она даже не знала. Слишком часто ссоры выливались у них в словесные перепалки. Каждая, как всегда, отстаивала свою позицию: Керстин считала, что им следует открыться, Марит хотела и дальше сохранять все в тайне.

— Ты стыдишься меня… нас? — кричала Керстин.

Марит же в очередной раз отводила взгляд, стараясь не смотреть ей в глаза, поскольку в этом-то и заключалась проблема: их связывали любовные отношения, и Марит этого стыдилась.

Поначалу Керстин убедила себя в том, что ей все равно — главное, что они встретились. После того как обеих изрядно побила жизнь и люди основательно изранили их души, им все-таки удалось обрести друг друга, а в таком случае какую роль может играть пол любимого человека? Какая разница, что говорят и думают окружающие? Но Марит смотрела на это по-другому. Она была не готова выслушивать предвзятые суждения посторонних и хотела, чтобы все оставалось так же, как в последние четыре года — чтобы они продолжали заниматься любовью, делая вид, будто являются просто подругами, которым по материальным соображениям удобнее жить в одной квартире.

— Как ты можешь придавать такое значение тому, что говорят люди? — добивалась Керстин во время вчерашней ссоры.

Марит плакала, как и всегда во время стычек. И гнев Керстин, как обычно, только нарастал — слезы действовали как своего рода горючее для злости, примостившейся за стеной, которую возвела тайна. Керстин ненавидела то, что ей приходится заставлять Марит плакать, что окружающий мир и обстоятельства вынуждают ее ранить самого любимого человека на свете.

— Представь, каково придется Софи, если все выйдет наружу!

— Софи куда сильнее, чем ты думаешь! Нечего прикрывать ею собственную трусость!

— Какая же, по-твоему, требуется сила, когда тебе пятнадцать лет, а тебя дразнят тем, что твоя мать лесбиянка? Ты хоть понимаешь, какой ад у нее начнется в школе? Я не могу ее так подставить! — Лицо Марит скривилось, превратившись от слез в уродливую маску.

— Неужели ты и вправду думаешь, что Софи до сих пор ничего не поняла? Неужели ты действительно считаешь, что нам удается провести ее тем, что ты переезжаешь в гостиную на те недели, когда она живет у нас и мы разыгрываем перед ней какой-то спектакль? Послушай, Софи давным-давно в курсе! И будь я на ее месте, я бы больше стыдилась мамаши, которая готова жить в этом проклятом вранье только ради того, чтобы «люди» не стали говорить! Вот чего я бы стыдилась!

К этому времени Керстин кричала уже так громко, что сама слышала, как у нее срывается голос. Марит смотрела на нее с обиженным выражением лица, которое Керстин с годами научилась ненавидеть, по опыту зная, что последует дальше. И действительно, Марит вскочила из-за стола и, всхлипывая, надела куртку.

— Ну и отправляйся к черту! Ты же всякий раз сбегаешь! Вали! И на этот раз можешь не возвращаться!

Когда дверь за Марит захлопнулась, Керстин опустилась за кухонный стол. Она глубоко и тяжело дышала, словно после бега. В каком-то смысле так оно и было — после погони за жизнью, о которой она для них мечтала, но которая из-за трусости Марит оказывалась недостижимой. И впервые Керстин произнесла последние слова на полном серьезе. Что-то изнутри подсказывало, что ее терпение на исходе.

Однако утром следующего дня это чувство сменилось глубокой и мучительной тревогой. Она не спала всю ночь. Ждала, что дверь откроется, надеялась услышать звук знакомых шагов, мечтала обнять, утешить и попросить прощения. Но Марит домой не вернулась. Ключей от машины на месте не было — это Керстин проверила еще ночью. Куда она, черт возьми, подевалась? Что-то случилось? Может, поехала домой, к бывшему мужу — отцу Софи? Или взяла и рванула к матери в Осло?

Дрожащей рукой Керстин подняла трубку, чтобы начать всех обзванивать.

— Какое, вы полагаете, значение это будет иметь для развития туристической отрасли в регионе Танума? — Репортер из местной газеты стоял с ручкой и блокнотом наготове, собираясь записывать ответы.

— Колоссальное. Просто-напросто колоссальное. В течение пяти недель по телевидению отсюда, из Танумсхеде, будут ежедневно передаваться получасовые серии — такого маркетинга наш край еще не видывал! — Эрлинг довольно улыбался.

В ожидании автобуса с участниками перед зданием старого краевого клуба собралось много народа — в основном тинейджеры, которые едва могли стоять спокойно, сгорая от нетерпения наконец увидеть своих идолов живьем.

— А не может ли получиться обратный эффект? Я хочу сказать, что в прошлые сезоны все это вылилось скорее в драки, секс и пьянство, а такое ведь едва ли может служить рекламой и приманкой для туристов?

Эрлинг взглянул на репортера с некоторым раздражением. Почему людям вечно надо выискивать всякую грязь? Он уже получил свою порцию от чиновников, а теперь еще местная пресса начинает гундосить на ту же тему.

— Да, но вы, вероятно, слышали выражение «черный пиар — тоже пиар». По правде говоря, ведь Танумсхеде влачит довольно жалкое существование — в масштабах страны. Теперь же благодаря шоу «Покажи мне Танум» все изменится.

— Разумеется, — начал репортер, но Эрлинг, уже теряющий терпение, не дал ему договорить.

— Для дальнейших комментариев у меня сейчас, к сожалению, нет времени, я должен приветствовать гостей. — Он развернулся и направился в сторону как раз подъехавшего автобуса.

Молодежь в нетерпении столпилась перед дверью, с горящими взорами ожидая, пока она откроется. Эрлингу было достаточно взглянуть на них, чтобы утвердиться во мнении, что его краю именно этого и недоставало. Теперь Танумсхеде наверняка получит широкую известность.